Мы публикуем стенограмму и видеозапись лекции директора департамента продвижения инноваций и социальных программ ОАО «РВК» Евгения Кузнецова прочитанной 30 мая 2013 года. в рамках проекта «Публичные лекции “Полит.ру”».
Текст лекции
Большое спасибо, я очень признателен за возможность выступить, потому что так получается, что я почти всю свою профессиональную карьеру занимаюсь будущим в той или иной степени. Либо как моделирование-прогнозирование, либо как практическое создание, запуск или поддержка каких-то социальных процессов, которые на будущее влияют. И у меня практически нет времени, к сожалению, сконцентрироваться на том, чтобы, может быть, каким-то образом оформить некоторые наблюдения, которые накопились за время моей жизни, в набор формальных правил, идей, моделей. Возможность об этом поговорить в течение часа – это большой подарок, потому что в кои-то веки можно об этом говорить, не отталкиваясь от конкретной ситуации. Хотя текущая окружающая нас ситуация очень наглядно демонстрирует одно из важнейших свойств времени, как такого социального процесса, а именно: наша способность видеть будущее прямо пропорциональна количеству стресса и напряжения в текущий наш момент. То есть три месяца назад будущее у многих наших процессов можно было измерять годами. Сейчас будущее у многих процессов можно измерять максимум несколькими месяцами. До тех пор, пока мы не достигнем зоны некоторой социальной стабильности, возможность снова уверенно смотреть будущее, вообще говоря, пропадет. Это на самом деле не вполне субъективное свойство человека. Общество как таковое, как коллектив, как целостность, тоже претерпевает такую социодинамическую ситуацию. Оно может в целом находить или терять возможность смотреть в будущее. В то же время способность воспринимать будущее, как-то к нему относиться – это, на мой взгляд, один из ключевых показателей зрелости и человека, и общества. Потому что для меня будущее и его восприятие – эти абсолютно синонимично ответственности как некоторые социальные категории, а ответственность абсолютно синонимична способности людей создавать корректно-этичные практики.То есть, грубо говоря, это абсолютно прямо взаимосвязанные процессы. Есть этические регуляторы, есть нормы, есть правила – есть будущее. Есть способность людей воспринимать свои шаги ответственно, потребность в нормальном, корректном отношении друг к другу, этическое и прочее регулирование. Это абсолютно синонимичные вещи, и как только один из этих элементов распадается, теряется и вся наша способность к нормальному существованию. В человеческой истории не раз и не два были моменты, когда общество приобретало возможности заглядывать далеко или теряло их. Каждый раз этот момент очень наглядно сигнализировал о, с одной стороны, зрелости общества, а, с другой стороны, о его здоровье, и тот момент, который мы сейчас переживаем глобально, – это момент чрезвычайно показательный, поскольку это тот самый момент, когда степень, с одной стороны, гомогенности и корректности правил, которые существуют в целом, достигла той критической точки, когда всерьез предполагать наличие у нас общего будущего и планирования по отношению к нему становится возможным. На самом деле, сейчас не так много примеров, показывающих, что человечество способно относиться к будущему как целостный организм, хотя мы все, вроде бы, привыкли из литературы, из наших привычек считать, что мы относимся к будущему как к целостному, единому, общечеловеческому понятию. Хотя, на самом деле, ещё некоторое время назад, да и сейчас, для многих будущее – это исключительно будущее чего-то конкретного – будущее страны, общества, себя лично и так далее. Примеров общего будущего у человечества не так много, и каждая попытка создавать будущее вместе – это проверка на вшивость именно правил, по которым мы между собой договариваемся. Наверное, весь сегодняшний вечер я буду напрямую перекидывать отношение к будущему как аналитической процедуре, то есть некоторый набор методов, техник, моделей и так далее. И действенные модели, то есть методы экспертизы, методы взаимодействия с политикой и так далее. Потому что в моем понимании эти вещи, вообще говоря, неразделимы. Никакого чистого моделирования, прогнозирования будущего не существует, в принципе. Оно теряет всякую свою осмысленность, когда отрывается от практики целеполагания, то есть от деятельности. И существует будущее только в практиках деятельности, индивидуальной или коллективной. Это некоторая аксиома, я её так завешу, и, может быть, потом буду к ней относиться, и мы её будем дискутировать, обсуждать, оспаривать и так далее.
Итак, мы находимся в том моменте, когда будущее становится для достаточно значимых, больших обществ практической областью, к которой мы можем относитьсяинструментально, то есть мы можем о нем договариваться, мы можем его планировать, конструировать. Эти глаголы употребляются по отношению к будущему постоянно. Существует определенная дискуссия, является ли будущее объектом проектной деятельности, или будущее является некоторым потоком разного рода обстоятельств, который предопределяет нашу деятельность. Я об этом буду говорить; если эта мысль и дилемма останется недостаточно проясненной, мы к ней сможем вернуться, потому что, на самом деле, она ключевая. В моем понимании, ни то, ни другое не может быть признано окончательно и абсолютно. Абсолютно бессмысленно утверждать, что будущее является полным объектом конструирования, точно так же нельзя сказать, что оно не зависит от наших сил. Оно действительно зависит он наших сил в какой-то степени, насколько – это предмет определенной деятельности и практики. Так вот, если проводить мысль о том, что будущее – это признак зрелости всего – человека, общества, планеты, – то мы сейчас переживаем тот момент, когда будущее становится востребованной, необходимой практикой, площадкой деятельности практически для всего человечества или, как минимум, для максимально его активной части. Этот момент ставит перед всеми нами задачу условно договариваться, и вокруг этого договора возникает то, что мы понимаем как глобальная политика, глобальная экономика и так далее.
Здесь я сделаю некоторую методологическую ремарку. Вот наследство некоторого советского мышления состоит в том, что мы предполагаем возможность, что будущее может быть достаточно точно инструментально воссоздано. Отношение к будущему как к прошлому, которое мы, в общем-то, знаем. То, что мы не очень-то знаем прошлое, – это предмет других дискуссий. Будущее мы не можем, в принципе, точно предугадать. Примеров тому есть большое количество. Самыми наглядными являются примеры ответственных, долгосрочных прогнозов, которые вступили в противоречие с действительностью достаточно быстро. К одному из самых крупных провалов способности диагностической мысли относится, конечно же, отсутствие прогноза как такового возникновения информационного общества, даже в те годы, когда компьютеры уже существовали, когда уже занимались какими-то расчетами и вычислениями. Не менее наглядный пример истории с прогнозом исчерпаемости ресурсов, уже в данный момент мы видим, что вопрос об исчерпанности углеводородов отложен ещё как минимум на столетие с резким удешевлением добываемых ресурсов и так далее. То есть практически любой прогноз, который используется даже для принятия ответственных решений (в конце концов, прогноз Римского клуба повлиял на социальные практики практически всех государств мира в значительной степени), даже такой прогноз имеет все шансы быть опровергнутым даже в тот момент, когда живы его носители.
Очень недавно была занятная беседа с рядом достаточно интересных людей, они рассказали историю, как собрались несколько академиков обсуждать будущее определенной отрасли – говорили о медицине. И когда они зафиксировали свои представления (это было нужно для разработки очередного долгосрочного прогноза и стратегии, у нас количество подобных документов в стране измеряется на сотни), один из них сказал: «Коллеги, мы сейчас живем в необычное время: каждый из вас, с учетом развития медицины, имеет шанс дожить до того времени, когда за эти прогнозы придется ответить». Это действительно очень показательный момент, потому что большая часть долгосрочных прогнозов делалась людьми без возможности за них ответить, то есть в ситуации, когда они являются некоторым набором идей, которые актуальны для настоящего, не для будущего, когда, помимо того, идет политическая дискуссия в настоящий момент. Я вот ремарку на полях завешу и скажу, что, наверное, по моей оценке почти все, что мы сейчас называем прогнозированием, является не более чем аргументацией в сиюминутной полемике, и за рамками этой полемики не существует. Это довольно-таки важный момент.
В советское время точно так же, как мы полагали, что можно промоделировать, запланировать и реализовать экономику, то есть четко понимать, что нам нужно, в каком объеме, в той же степени существовала гипотеза о том, что можно достаточно точно исчислить будущее теми или иными способами. Это довольно интересный момент, который в настоящее время переживает с одной стороны, как опровержение, так и доказательство. С одной стороны мы были свидетелями неудач практически всех математических моделей моделирования будущего, прогнозирования будущего. С другой стороны, в настоящий момент сама возможность применения в социальном прогнозировании математических методов и разнообразного рода естественнонаучных аналогий уже перестает быть столь спорной мыслью.
По моим личным оценкам, их можно оспорить тем, что кто занимался этим глубоко, до 90-х годов, люди, которые пытались применить к социальной динамике, истории, к человеческой деятельности математические модели, были, вообще говоря, маргиналами. И практически все эти теории, даже получив на какое-то время доверие, рано или поздно перемещались в область паранауки. Каждая из этих попыток базировалась на иллюзии идеи, что можно взять конкретную работающую модель и применить её к обществу, истории и так далее. Самым знаменитым примером является теория пассионарности Л.Гумилева, которая построена идеологически на вполне естественнонаучных моделях и, исторические обстоятельства, вообще говоря, к ней подтаскивались. Это довольно характерный момент, когда возникает математизация истории, и к ней факты подтаскиваются. Самым вопиющим примером является новая хронология Фоменко. Тем не менее, есть и вещи, которые являются вполне респектабельными, например экономические циклы Кондратьева являются респектабельной моделью, несмотря на то, что цикличность исторических, экономических процессов – явление непонятной природы, то есть существует много объяснений, но каждое объяснение является не более чем интерпретацией. То, что экономические и не только экономические циклы существуют, мы, вообще говоря, видим. Некоторые циклы определяют нашу жизнь практически со стопроцентной вероятностью. Например, мы, как правило, летом ездим в отпуск, а зимой сидим дома, у печки греемся. Это, вообще говоря, очевидно. С другой стороны, ни одна из моделей, в основе которой лежит цикличность, не является объясненной настолько, чтобы мы могли её применять безусловно – брать этот цикл, и уверенно предполагать, что что-то произойдет. Циклы Кондратьева являются вполне официальными, принятыми, но им нет объяснения, а значит, к ним нет и доверия.
Вместе с тем, буквально что было в 90-е годы, то, что я сейчас вижу, происходит в американских университетах. Появляются вполне респектабельные математические модели – конечно, они в основном вытекают из прорыва, совершенного в синергетикеи других смежных естественнонаучных дисциплинах, которые дали такую пищу для ума и такой набор моделей, что их уже можно применять с существенно большей гибкостью, ну и разнообразные игры, вычислительные модели и так далее. И, конечно, торжеством этой попытки придать будущему исчисляемость является знаменитейший закон, который сейчас практически полностью формирует представление о будущем технологии. Я имею в виду закон Мура. Закон достаточно простой, в котором говорится, что каждые 2 года скорость процессоров удваивается. С одной стороны, кажется, ну скорость процессоров, но причем тут мы? Однако, это показано весьма корректно, и носители этой идеологии, знаменитые Курцвейл и Диамандис, создатели школы Singularity показывают это с такой убедительностью, что является практически аксиоматичным для всей технологической среды Стэнфорда, да и вообще в целом Америки, что, в общем-то, к этому нужно относиться уже серьезно. Закон Мура показан далеко не только в процессорах. Мы видим, что он определяет полностью развитие всех компьютерных девайсов: скорости, объемов памяти, объемов накопленной информации, стоимости анализов информации и так далее. Можно, с одной стороны, гипотетически предположить, что закон Мура имеет отношение только к digital явлениям, только к цифровым процессам, однако стоило начаться конвергенции digital и традиционных наук, как там этот закон тоже начал достаточно ярко работать. Например, как только начался процесс расшифровки генома, сразу стало понятно, что этот закон подчиняется закону Мура, хотя в каком-то смысле он даже идет более быстрыми темпами, чем предполагает закон Мура. Можно говорить, что есть другие обстоятельства, но скорость удешевления анализа генома – это сейчас один из основных процессов, который ведет к достаточно глубокой, полной перестройке медицины. И, хотя, конечно же, давно уже иллюзии развеяны, что анализ генетических последствий дает нам возможность предугадывать и лечить заболевания, понятно, что это не так, тем не менее, количество эффектов, связанных с диагностикой, терапией вокруг анализа генома настолько масштабны, что речь идет о полномасштабной революции в области медицины.
Мы немного, конечно, от этого оторваны, но, как говорится, даже если мы в этом не участвуем, это все равно нас настигнет. Таким образом, с одной стороны, не стоит уповать на то, что естественнонаучные модели в истории и в анализе социальных процессов дадут нам ответы на все вопросы, – их, конечно, нет. Однако, то, что применение этих моделей может вскрывать многие закономерности, давать нам на их основе возможности прогнозировать ход процессов, – они существуют. Я, наверное, не стану углубляться в это направление, хотя существует много других занятных примеров. Видел совершенно чудесную попытку моделирования истории на основе математической модели, похожей на игру «Жизнь». Вы, наверное, знаете, что это такое, – когда состояние каждой клеточки массива определяется в зависимости от состояния клеточек соседних. На основе похожей модели с заданием определенных правил на карте Европы была разыграна игра, в ходе которой образовалась карта Европы, которая до удивления напоминает реальную карту Европы, вплоть до того, что северная и южная Италия показаны как две разных страны – что вообще полностью согласуется с реальной социальной ситуацией в этой стране. Довольно многие самые экзотические математические методы показывают прогностическую силу. Случайно ли это происходит, или мы приближаемся к накоплению прогностической массы, когда набор знаний, фактов, моделей об истории и социальной динамике позволят нам ее окончательно сделать точной наукой, – это хороший вопрос для взгляда в будущее. Но я не хочу сейчас углубляться в это, дискутировать, потому что, мне кажется, значим ряд других вопросов, связанных с использованием этой ситуации.
На данный момент, вернувшись к тезису, что любая попытка заглядывать в будущее – есть предмет актуальный в данный момент дискуссии, должен сказать, что, вообще, большая часть методов прогнозирования является консенсусными методами, иными словами, способами достижения договоренности. Инструменты достижения договоренности разные, способы достижения договоренности варьируются, и есть конкуренция способов. Сам процесс выработки представления будущего через консенсусные методы, достижение консенсуса или согласия, автоматически позволяет проложить прямую дорогу до цели этих упражнений, а именно – договоренности о методах и действиях. Ну, конечно, классиками, создателями наиболее корректных консенсусных инструментов является знаменитый RAND с его методом Дельфи и другими инструментами, которые прямо сводили дискуссию о будущем к инструментам достижения договоренности экспертов и инструментализировали этот вопрос. Все современные методы дискуссии о будущем – это инструменты достижения консенсуса в конкретном экспертном коллективе. Самым классическим является форсайт, и это, на самом деле, не более чем технология работы с экспертами. Внутри себя эта технология не подразумевает выработку знания, она подразумевает исключительно формирование согласования представлений и согласование на этих представлениях возможности двигаться куда-то, то есть переход от консенсуса идейного к консенсусу деятельному.
Большая часть современных инструментов прогнозирования прямо сводится к этому, и практически нет сейчас таких соло инструментов, которые бы всерьез кто-то воспринимал. Любой инструмент, на который мы с вами ориентируемся, например, прогноз уровневого ВВП или прогноз развития экономики – это плод договоренности экспертов, которые свою договоренность могут строить вокруг той или иной математической модели, того или иного правила, но все равно это консенсус. Недавно наблюдал один очень интересный процесс, когда достаточно корректные российские авторы моделировали, какие инновационные отрасли могут дать наибольший вклад в динамику ВВП, и результат с очевидностью показывал, что в каких-то областях было достаточное количество экспертов, чтобы принять решение, а в каких-то явно недостаточное, и обсуждение показало, что это действительно так, экспертов не хватало. И это прямо накладывает вопрос на точность. Как только мы говорим о том, что выработка представления будущего – это инструмент достижения консенсуса, мы находим два принципиальных правила, ограничивающих возможность применения консенсусных методов в понимании будущего.
Первое – это объективность и этичность экспертов. С одной стороны, вроде бы банальные вещи – чтобы эксперты говорили, и на основе их мнения можно было получить картинку будущего, они должны быть объективны и этичны. С другой стороны, я, может быть, жестко скажу, может быть, обижу, но я почти не видел в России примеров процедур, когда методы контроля объективности и этичности экспертов были бы достаточными, чтобы всерьез отнестись к этой процедуре. То есть конкретные эксперты старались, и были результаты, на которые объективность и этичность не накладывала ограничения. Но инструментально это не былогарантировано ничем. Дело в том, что в глобальном мире практики выработки экспертных согласований базируются на чрезвычайно жестких, драконовских инструментах гарантии объективности и этичности. Это инструменты, которые не позволяют ученому, эксперту ошибаться и повторять эти ошибки, будучи пойманным. Иными словами, если экспертиза показала, что эксперт скрыл или проявил любой другой фактор необъективности, например, проводил теорию, удобную ему лично, то факт вскрытия этого обстоятельства гарантирует полное удаление его из любого повторяющегося процесса. Так работает вся система этического регулирования экспертной деятельности.
Очень важный момент, что мы в России этика не более чем набор каких-то гуманитарных техник, в то время как этика, в моем понимании, является некоторым фундаментом права и любой юридической деятельности. Примерно так, может быть, юристы, глубоко работающие в американском праве, меня поправят или дополнят, но насколько я изучал эти процессы, связанные с выработкой ответственных решений, любое этическое нарушение, идентифицированное и доказанное, всегда гарантированно имеет возможность превратиться в административное или уголовное дело. Я имею в виду в США, не в России. Соответственно, этика – этические регуляторы, кодексы, процедуры, правила, – это некоторый инструмент, позволяющий выявить грубое нарушение, и дальше его можно как-то квалифицировать, доказывать и применять санкцию. Я ни разу не видел ни одного российского этического кодекса или другой процедуры, которая бы носила: а) недекларативный характер; б) имела практику применения, которая не позволяла бы людям, которые саморегулируются этой нормой, чувствовать себя уверенно в случае, если они её нарушают. Соответственно, если у нас нет общества, которое пытается относиться к будущему ответственно, нет этических норм, регуляторов, позволяющих гарантировать этичность экспертов, то все прогнозы – это, вообще говоря, предмет надежды.
Второй вопрос – это то, насколько эксперты и экспертное комьюнити, которое участвует в процессе выработке экспертного мнения, обладает компетенцией. В России компетенция имеет очень нездоровую традицию напрямую быть сращенной со статусом, то есть классическое «я начальник, ты дурак» только кажется шуткой. Если кто-то сталкивался с процессами выработки экспертных мнений в ходе согласования государственных программ или чего-нибудь, то он убедится, что это совсем не шутка. Административный статус прямо влияет на вес мнений и очень часто, даже если корректная экспертная процедура старается не афишировать этот факт, обязательно идет обходной путь, который вернет статусность на её положенное в России место. Это абсолютно опасная история, и именно отсюда идет затяжной тяжелый глубокий конфликт между теми, кто пытается сформировать идеологию, что единственным критерием оценки эффективности ученого, а значит, инструментом его поддержки должна быть научная результативность, измеренная объективными инструментами, не связанными с человеческой волей, условно говоря индекс цитирования и так далее, – и другим лагерем, которые говорят: нет, все математические методы некорректны, поэтому все равно финальным мнением должно быть мнение экспертов и экспертных организаций. Этот полюс, на самом деле, чрезвычайно показательный. Существует он только в России. Известный мировой протест против баз данных журналов касается чего угодно, только не принципа. Идет дискуссия о корректности методик, но то, что это методика является основополагающей, такой дискуссии нет. В России она существует – это, на самом деле, признак достаточной доисторичности, то есть мы еще не вступили в тот момент понимания, что измеримый критерий является абсолютно необходимым для любой деятельности, и без него деятельность не может считаться корректной.
Он, в общем, непонятен, но приведу аналогию – для большого количества компаний, в особенности госкомпаний, до сих пор в России является мучительным открытием, которое приводит к постоянным конфликтам, что нет смысла запускать процесс, проект или любую другую деятельность, если измеримый критерий не является доказанно объективным. Это классика проектного управления в мире. То же самое наука говорит о том, что должны быть доказательные, оторванные от человеческих предпочтений методы измерения. Даже если этот метод некорректен в ряде случаев, в сумме на круг он создает значительно более здоровую среду. Соответственно, мы можем сразу сказать, что любая возможность достигать консенсуса по вопросам будущего, заниматься чем-либо, связанным с прогнозированием, стратегированием или выработкой представления о будущем некорректна, если мы не доказали 2 вещи: а) что у нас есть метод, позволяющий жестко гарантировать этичность процесса; б) у нас есть метод, позволяющий абсолютно без участия конкретных людей, в том числе авторов проекта или их партнеров, доказать компетентность находящихся в нем людей. Должны быть объективные критерии; если их нет, мы вынуждены относиться к этому будущему как к одной из некоторых альтернатив.
Здесь я бы хотел тоже поставить точку, хотя абсолютно уверен, что этот тезис заслуживает довольно большой дискуссии, и перейти, наверно, к последней части, которую в силу дефицита времени постараюсь ударно завершить.
Что происходит сейчас, как мне кажется, я нарочито полемически остро сформулирую, в мировой экономике. Мы это называем переходом от индустриальной к постиндустриальной экономике, мы это видим как отказ от веры в возможность построения плановой экономики. Хотя многие готовы были бы с этим не согласиться, тем не менее, исторически эта модель проиграла, опять же можно говорить, что она проиграла потому, что кто-то что-то не так сделал, но если кто-то что-то делал и имел возможность эту систему обесценить, значит, она обладала уязвимостью, а значит, была неполна. Таким образом, сейчас происходит в мире определенный сдвиг экономической модели, у меня есть к нему некоторое описание. Я считаю, что новую экономику можно описать в терминах отношения к будущему в понятии «экономика готовности». Я поясню, что я имею в виду.
Классическая интеллектуальная конструкция, базирующаяся, в общем-то, на естественнонаучном фундаменте 19-20 века, предполагала, что к будущему можно относиться с базовой категорией вероятности. Есть вероятность наступления того или иного процесса. У каждого процесса есть те или иные причины, их можно так или иначе идентифицировать, посчитать, используя либо различные вероятностные модели, или создав дерево сценариев и исчислить их возможные веса и вероятности наступления. Эта модель имеет достаточно сильную уязвимость, а именно всякий маловероятный сценарий автоматически ранжируется как низкоприоритетный, а всякий высоковероятный сценарий ранжируется как высокоприоритетный. Соответственно, если что-то кажется нам невероятным, мы этим не занимаемся. Именно так мы проспали IT-революцию, цифровую революцию, именно потому мы спим, когда происходит революция в биологии, медицине. Именно так мы проспали сланцевый газ. Потому что это казалось невероятным. Два слова, ну этот «дедушка» Митчелл, который свои доходы с торговых центров направлял на бурение скважин с 1960 года до 2000 года, не подавал даже признаков возможной эффективности. Это все было безумно дорого, и казалось не более чем чудачество. Однако, в тот момент, когда комплекс технологий сложился, и сланцевый газ резко начал падать в цене, и по закону, сравнимому с законом Мура предположили, что скоро он будет стоить столько, сколько стоит обычный, в этот момент туда ломанулись инвестиции, и с этого момента произошел мировой энергетический переворот. В терминах вероятности наша экономическая элита поступала абсолютно правильно: вплоть до 2005 года вероятность успеха была чрезвычайно низкой. Однако в 2010 году вероятность стала чрезвычайно высокой.
Поэтому мне кажется значительно более корректным – и это на самом деле стало элементом практически всех бизнес-практик – оперировать не понятием «вероятность», а понятием «риск». Даже если какое-то явление имеет низкую вероятность, но его последствия имеют высокий риск, стало быть, этот процесс обязан быть в центре нашего внимания. Он обязан получить достаточное количество ресурсов, чтобы быть готовым к тому моменту, когда это тяжелое обстоятельство начинает реализовываться. Очень неприятный факт – будущее невозможно смоделировать вне понятия «риск». Можем ли мы моделировать будущее, используя понятие «глобальное потепление»? Вероятность глобального потепления неисчислима. До сих пор идут абсолютно аргументированные споры, что это не более чем игра, и это вообще не наступит. Невозможно исчислить наступление глобального потепления, если прогнозировать выбросы или ещё что-то. Однако риск этого сценария чрезвычайно высок, поэтому на него совершенно обязательно надо реагировать, и к этому надо готовиться. Вырабатывая разного рода модели, подходы, попытки, снижая выбросы СО2, снижая энергоемкость экономики, вырабатывая новые подходы и так далее, что само по себе генерит огромное количество достижений. Если в будущем будет корректно доказано, что геофизические, космические факторы температуры земли на 3 порядка превышают техногенное влияние, и окажется, что все наши хлопоты по поводу глобального потепления не более чем пшик по аналогии с озоновой дырой, которой тоже все очень боялись, то в терминах экономики вероятности это будет значить, что мы потеряли время и деньги. В терминах экономики готовности это значит, что мы направили деньги на правильные вещи и попутно открыли гигантский класс абсолютно полезных технологий. Это разница между экономикой прогноза и экономикой готовности.
Приведу некоторый наглядный смешной пример, как это работает. Как работает представление о технологических инвестициях и инновациях технологий в России. Предполагается, что некоторый пул экспертов, разбирающихся в теме, рассчитает наиболее вероятные области, где может быть достигнут результат, туда будут вложены деньги – и, в результате, будет получен результат. В это самое время люди, которые считают иначе и при этом почему-то имеют на 2 порядка больше достижений, работают на совершенно другой модели. Никто не рассчитывает, какая отрасль принесет наибольшее количество достижений. А просто делается значительное количество шагов, чтобы анализировать любые возможные достижения в максимально широком спектре областей.
Вот вам наглядный пример, который шокирует всех, кому я его рассказываю. В центре кампуса MIT стоит здоровенный восьмиэтажный куб, где сидит так называемый MediaLab, такой большой инкубатор, где где-то около 20 технологических компаний занимаются черт знает чем. Например, одни ребята разрабатывают эмоциональный интерфейс для роботов – кто любит гуглить, знает такого ушастого робота, который такой здоровый, улыбается, ты ему улыбаешься, удивляется, когда ты ему даешь по уху и делает много других странных вещей. Рядом с ними сидят люди, которые занимаются анализом данных, другими вещами, стоит здоровенный теннисный стол, на котором эти люди периодически играют, и выглядит все это чрезвычайно странно. Абсолютно непонятна практическая польза от того, чем люди занимаются, – возникает вопрос, кто за это платит. За это платят примерно 50 компаний спонсоров, средний спонсорский взнос которых составляет около 1 миллиона долларов. Как вы думаете, какое право имеет спонсор на интеллектуальный продукт, произведенный в медиалабе? Ответ -никакого. Они имеют одну возможность – 3 раза в год поговорить с этими ребятами, пообщаться, не пытаться что-то узнать, не повлиять, не войти в долю, поговорить. 50 ведущих мировых компаний за это платят, стоит очередь, по одной простой причине: в этом кубике варится что-то, что никто не знает, даст ли результат, но все точно знают, что если что-то сварится – это долбанет, и за это подписывается вся профессура MIT, которая дерется между собой смертным боем, чтоб посадить туда своих докторантов, аспирантов и свой проект. То есть люди платят за то, чтобы быть первыми.
Вернусь к сланцевому газу. У старика Митчелла было несколько, условно говоря, «друзей» – техасских бизнесменов, с кем он поддерживал чисто дружеские коммуникации. Эти люди были первые, кто выкупили у него права на технологию, которая дала результат, у этих людей потом транснациональные компании за миллиарды выкупали их доли. Эти люди 40 лет, условно говоря, «пили пиво» с этим чуваком, утешали его, говорили: «да ладно, дружок, не получилось – и Бог с ним». Это можно считать напрасными затратами, но все эти 40 лет они были с ним рядом, а вдруг получится. Еще один пример, есть знаменитый стартартап 23andMe, наверное многие его здесь знают, там анализ генома по слюне, из которого прогноз по болезни, история твоей семьи и так далее. Все знают, что его запустила жена Брина. Я долго хотел понять, а кто следующий положил туда деньги, была возможность, посмотрел. Следующим положил в фонд компании Johnson & Johnson. Я посмотрел на его портфель. В портфеле этого венчурного фонда на тот момент было 123 стартапа. 123 стартапа для венчурного фонда означает, что это неправильный фонд, в правильном фонде максимум 20 стартапов, иначе у инвест-директоров нет времени этим заниматься. Это автоматически классифицирует данный фонд как корпоративный «фонд поиска»: есть такая модель, когда у фонда есть одна задача – вложиться в максимум технологий, которые могут быть интересны. У них нет никаких доказательств, к этому фонду никто никогда не предъявит требования по доходности, чтобы он отбил вложения, к нему предъявят претензии в одном – была технология, в нее вложился сосед, а ты в ней не имеешь даже маленького поискового процентика. Это совершенно другая модель, если вы посмотрите условно корпоративные фонды, то вы увидите, что это достаточно массовая история.
Таким образом, если мы говорим об экономике готовности, то для нее характерны совершенно другие инструменты управления будущим, а именно – будущее перестает быть только вероятностным, будущее становится картиной событий, которые оцениваются по фактору риска, их возможного влияния на твое текущее состояние. Будущее становится паззлом, набором, калейдоскопом возможностей, которые ты оцениваешь, исходя из того, насколько это серьезно. Естественно, если какой-то сверхрискованный процесс, типа возрождения динозавров на всей Земле, тем не менее, является чрезвычайно маловероятным, то, естественно, его никто изучать не будет, однако если у того же самого процесса появляется вероятностная оценка, например, технически уже можно всерьез обсуждать восстановление мамонтовой фауны – вполне возможно! – вот уже это надо обсуждать, потому что у этого понятия есть риск, последствия, и, стало быть, к этому нужно готовиться, и, соответственно, если какой-то фонд имеет и, грубо говоря, видит, что кто-то что-то делает, значит, надо к этому как-то отнестись. Конечно, экономика готовности на данный момент не является абсолютно полной. Нельзя сказать, что все риски охвачены фондами, инструментами и так далее. Однако, скорость, с какой этот процесс происходит, очень большая, то есть практически сейчас нет областей, в которых бы что-то не попробовали, в которых нет инструментов, даже классическая DARPA – это фонд в основном нацелен на то, чтобы пощупать и посмотреть то, во что другие ещё не верят, тоже критерий максимума проектов, тоже основной риск для менеджеров, что они что-то проспали.
Почему американцы сделали такую модель? Потому что они проспали Спутник. Это даже называется «спутник-эффект». Они проспали риск, момент, когда что-то, что казалось им ненужным или неважным, вдруг кому-то показалось настолько важным и нужным, что он взял и сделал. Они этот урок усвоили навсегда. В моем понимании этот урок крайне важен для нас, и со всеми остановками: тем, что нельзя полагать, что будущее можно математически рассчитать, тем не менее, будущее должно быть предметом нашего ежедневного размышления, через то, что будущее достигается только через консенсус, а консенсус можно гарантировать, только если он этичен и компетентен, и через модель готовности, когда мы постарались учесть каждый риск и отнестись к этому риску адекватно, только через это можно говорить, что возникает современная практика управления будущим, в которой оно становится для нас инструментально возможным.
Мне кажется, что, нарушив любой из этих компонентов, мы становимся зрителямибудущего, которое формируется без нашего участия. К сожалению, это основной процесс, который происходит у нас, и я, не стесняясь, повторю ещё один момент: мы сейчас боремся не за почетное право соревноваться с лидерами в области технологий. Мы сейчас боремся за почетное право понимать, что они делают, – почему Synthetic Biology была крупнейшим грантом Дарпы, почему Google вкладывается в прямую трансляцию эмоций в сеть и возможность построения эмоциональных интерфейсов, и понимать, зачем они всерьез полагают, что искусственный интеллект вытеснит профессию врача, и диагностика на этой штуке (iphone) станет значительно более результативной, чем врач в 3-х поколениях с 10-тилетней практикой и так далее.
Пока мы это не понимаем, нам все это кажется глупостями, мы не участвуем в этом забеге.
Спасибо.
Обсуждение лекции:
Борис Долгин: Спасибо большое! Да, но я бы сказал, что сразу столько тем и столько поводов для дискуссии, что, конечно, есть большие опасения, что мы не закончим сегод