В последнее десятилетие усилился интерес к древней русской культуре и прежде всего к докирилловской письменности. Проблема эта сама по себе не нова, и еще Екатерина Великая отмечала наличие письменности у предков русских не только задолго до Рюрика, но даже и до Рождества Христова.
Начиная с XVIII в. ее пытались решить, предполагая более раннее возникновение глаголицы, которая до этого считалась более поздней разновидностью славянского алфавита, но только к ХХ веку эта точка зрения получила более или менее широкое распространение среди специалистов, однако все равно, став докирилловской, глаголица была приписана всё к тому же Кириллу, оказавшись просто другой кириллицей. Разумеется, если любая разновидность раннего славянского письма будет отнесена к деятельности Кирилла или Мефодия, научная мысль будет обречена вращаться в одном и том же порочном кругу.
Совершенно иначе выглядят попытки обнаружить некоторый вид славянского письма, несводимый к кириллице и глаголице. К сожалению, первая такая попытка, предпринятая в XVIII в., оказалась неудачной. Предполагалось, что в Прильвице, деревушке в земле Мекленбург в Германии, были откопаны древние славянские божки, некогда принадлежавшие средневековому храму славян островной крепости Ретра. К сожалению, в подлинности находок сомнения появились с самого начала, а к середине XIX в. все находки храма Ретра были объявлены подделками. На наш взгляд, это весьма прискорбно по ряду причин: среди действительных подделок было все-таки несколько подлинных древностей; но главный ущерб славистике был нанесен тем, что с этого момента все похожие надписи, даже несомненно славянские и найденные в славянских странах были объявлены подделками. С тех пор серьезные ученые перестали заниматься проблемой неглаголической славянской письменности, опасаясь за свою репутацию, так что исследования на свой страх и риск вели дилетанты или профессионалы в других областях знания.
Качественно новый этап наступил после того, как в 1947 г. Е.М. Эпштейн предположил, что древняя славянская письменность имеет слоговой характер [1]. Первые дешифровки 7 слов (в основном имен собственных) провел в 1963 г. Н.А. Константинов [2]. К сожалению, большинство выявленных им знаков было определено неверно, однако он показал, что в принципе новую письменность читать можно. Следующим оказался Г.С. Гриневич, который смог прочитать уже более или менее сносно пару славянских эпиграфических текстов из нескольких слов, продемонстрировал наличие окола двух десятков славянских надписей и предположил, что некоторые иноязычные тексты имеют в основе славянскую графику [3]. К сожалению, этот исследователь не различал славянское слоговое письмо, германские руны, тюрские руны и знаки дьяковской культуры, а потому получил некоторый общий для них силлабарий, где все же смог установить значение почти половины славянских знаков. Перейдя от журнальной статьи к монографии [4], он не пересмотрел свои сомнительные чтения, а, напротив, постарался их обосновать, сылаясь на окказиональные значения ряда древних слов, часто не имеющих к тексту никакого отношения; не улучшил грамматических согласований слов в предложении, но зато предпринял ряд дешифровок таких загадочных письменностей как этрусская и протоиндийская. Этим он, к сожалению, совершенно опорочил свои достижения, пытаясь уверить читателя в том, что германцы, тюрки, хазары, балты, греки, пеласги, этруски и дравиды не только писали славянскими знаками, но и язык их был славянским! Наконец, в области чтения славянских текстов нового времени он предположил, что слоговое письмо выродилось в тайнопись [5]- мысль весьма здравая. Однако в качестве примера он выбрал не совсем удачный пример тайнописи стольника Барятинского, где слоговых знаков, или, точнее, знаков, имевших отдаленное сходство со слоговыми, было меньшинство; к тому же полученный им текст оказался совершенно неудобоваримым. Так что несмотря на определенный прогресс в определении значения ряда слоговых знаков и в понимании общего смысла нескольких небольших вещевых надписей, Г.С. Гриневич скорее добился обратного результата: после его деятельности почти всякое исследование докирилловской письменности становилось в глазах ученых предосудительным, совершенно независимо от полученных результатов. Тем самым М.Л. Серяков проявил определенную научныю смелость, опубликовав свою работу о дохристианской письменности [6].
Цель монографии. Работа состоит из вступления, 9 глав, заключения и таблицы знаков «исконной русской письменности». Во вступлении автор отмечает, что книга родилась в результате изучения истории языческой Руси, когда часто, исследуя ту или иную ее область, автору «приходилось наталкиваться на проблему существования в нашей стране собственной письменности до 988 года» [6, с. 3]- факт, хорошо известный рецензенту, но весьма сомнительный для массы современных филологов. В этом смысле М.Л.Серяков примыкает к небольшой группе энтузиастов, доказывающих существование некирилловского и неглаголического письма у наших предков-язычников.
«Была ли у наших языческих предков своя письменность или ее появлению мы всецело обязаны принятию христианства? Вопрос этот принципиальный и чрезвычайно важный для восстановления истинной картины жизни восточных славян в начальный период существования Древнерусского государства и предшествующую ему эпоху» – такова постановка проблемы автором [6, с. 3]. Соглашаясь с важностью проблемы, мы, однако, не вполне согласны с ее постановкой, ибо, на наш взгляд, к вопросу письменности вряд ли можно подходить с характеристикой типа языческая или христианская, ибо одна и та же письменность может обслуживать представителей разных вероисповеданий. Как показывает реальная история бытования славянского слогового письма на Руси, оно действительно существовало в дохристианский период, но оно же сохранилось и в христианский период и, более того, использовалось христианским духовенством. Вообще же привносить в историю культуры конфессиональные разногласия вряд ли целесообразно. Поэтому на наш взгляд есть смысл обозначить проблему менее остро: существовала ли раннесредневековая письменность Руси?
Очерчивая собственный вклад в проблему, исследователь пишет: «Я старался собрать максимально возможное количество фактов, доказывающих существование русской дохристианской письменности. Большинство из них было известно и ранее, но рассматривались они по отдельности, вне связи друг с другом, что существенно снижало возможности их изучения. Некоторые из них даже пытались переводить, сравнивая эти надписи либо со скандинавскими рунами, либо с глаголицей. Результаты подобных попыток оказывались обескураживающими, наглядно показывая, что и тот, и другой путь – тупиковые. Необходим был, следовательно, принципиально новый подход» [6, с. 3]. Опять-таки, соглашаясь с намерениями автора в целом, мы не можем одобрить его аттестацию предшествующих попыток как «тупиковых». В науке отрицательный результат тоже принимается в расчет, закрывая бесплодные пути исследования и тем самым чрезвычайно сужая возможность поиска, так что последующие исследователи имеют возможность идти уже почти плодотворным или абсолютно плодотворным путем. Тем самым бросать камни в адрес своих предшественников следует крайне осторожно.
Автор поставил перед собой две задачи: во-первых, «исходя из строго научных фактов доказать существование письменности на Руси до 988 года», и во-вторых, «попытаться, если это вообще возможно, эту дохристианскую письменность расшифровать» [6, с. 3]. Посмотрим, насколько названные задачи решены в данной монографии.
Первая глава посвящена сути проблемы; она открывается упоминанием об обожествлении изобретателей письма различными народами и цитатой из Нестора о пользе письменности. Отмечается, что свою письменность имели соседи славян – скандинавы, тюрки и венгры. Автор оговаривается, что ни в коей мере не ставит цель как-то принизить величие подвига Кирилла и Мефодия, ибо «созданная ими азбука обеспечила расцвет славянской культуры и вот уже более тысячи лет служит многим славянским народам, обеспечивая их культурно-иторическую самобытность и единство. Кириллица оказалась совершеннее и удобнее предшествовавших ей форм письма и именно поэтому мы пользуемся ею и сейчас» [6, с. 4]. Перечисляются ученые, разделявшие мысль о существовании славянской письменности до Кирилла: наш историк В.Н. Татищев, далматинец К. Грубишевич, филологи и историки В. Копитар, Я. Гримм, П. Шафарик, Ф. Миклошич, О. Бодянский, В. Григорович, П. Ламанский, И Срезневский и др. Это свидетельтвует о высоком уровне компетенции в истории проблемы возникновения глаголицы, без знания которой никакое серьезное исследование по славянской письменности невозможно. Мы бы, пожалуй, добавили к этому списку еще одно имя, П. Гануша, чей труд [7], по нашему мнению, был одним из основополагающих в области сравнительной грамматологии.
Автор отмечает, что с середины XIX в. «медленно начинают накапливаться доказательства существования какой-то дохристианской русской письменности: это и упоминания о ней арабских авторов, и археологические находки В.А. Городцова и Д.Я. Самоквасова» [6, с. 5]. Странно, что зная о статье М.Х. Френа, автор ничего не пишет о попытках представить образцы новой письменности М.П. Погодиным [8] и о находках Ф.И. Глинкой камней с надписями в Тверской Карелии [9], т.е. о первом всплеске общественного интереса к новому письму именно в 1836 г. Как раз на середину прошлого века приходится не только угасание этого интереса, но даже прямо противоположное явление: попытка везде усмотреть существование подделок. Что же касается археологического материала, то первым в этом отношении был болгарин Х. Даскалов, приведшей в своем письме О. Бодянскому в 1859 г. [10] образец неизвестного письма с алтаря одной из разрушенных церквей Тырново. Большой интерес к этой письменности проявлял и граф А.С. Уваров, давший комментарий на находки Ф.И. Глинки в 1888 г. [11]. Деятельность В.А. Городцова относится уже к концу XIX в., к 1897-98 гг. [12-13], а деятельность Д.Я. Самоквасова – уже к началу ХХ века [14]. Тем самым автор монографии в данной фразе неточен, что, возможно, свидетельствует о недостаточном знании им истории публикаций памятников славянского слогового письма в XIX в.
Можно согласиться с мнением автора о том, что «на Западе эта тема почти не обсуждается, и к возможности существования какой-либо самобытной славянской письменности относятся крайне скептически, отчасти из-за многочисленности подделок на территории Польши и Германии» [6, с. 5]. К сожалению, автор не связывает скепсис западных исследователей по поводу славянского письма с их общим скептическим отношением к проблеме собственной государственности Руси в период первых Рюриковичей, что вылилось в концепцию норманизма; и к проблеме дохристианской культуры Руси, где наличие сколько-нибудь развитой культуры совершенно отрицается. Не связывается автором скепсис и с марксистско-ленинской концепцией исторического процесса, где возникновение письменности понимается как определенный культурный сдвиг, присущей переходу к государственности, – стало быть, если славяне не имели своего государства и находились на уровне первобытно-общинного строя с его родоплеменными отношениями, то письменности просто не должнобыло существовать. В этом смысле западные исследователи опирались на господствовавшую в советской науке точку зрения. Иными словами, автор лишь констатирует западную точку зрения, но не анализирует ее. Соглашается он и стем, что все памятники докирилловского славянского письма на территории Германии и Польши были подделками, что на наш взгляд, является некритическим разделением концепции И.В. Ягича. Правда, процесс реабилитации памятников письменности оказывается сложным делом; пока мы опубликовали лишь доказательства славянского происхождения двух надписей Крольмуса [15] и надписи на Ледницкой фигурке Яна Лецеевского [16], однако есть и много других подлинных памятников.
Интерес автора прикован к общим утверждениям существования раннесредневекового славянского письма, поэтому он перечисляет тех исследователей, которые такие утверждения сделали: Л.В. Черепнин (1946 г.), С.П. Обнорский (1948), П.Я. Черных (1950), Е. Георгиев (1952) В.С. Киселков (без года). Легко видеть, что здесь пропущен именно тот исследователь, который перевел общие до того высказывания в практическую плоскость: В.М. Эпштейн [1]. Затем следует критика марксистского тезиса о связи письма с государственностью: «… вместо рассмотрения вопроса о письме Лихачев составляет длинный список причин, вызывающих потребность в нем. К слову сказать, марксистский догмат о появлении письменности только после возникновения государства господствовал за некоторыми исключениями на протяжении всего советского периода, серьезно мешая объективному изучению этой проблемы. Догмат совершенно неверный, ибо те же скандинавы пользовались рунической письменностью со II века н.э., а государства у них появляются только начиная с Х века» [6, с. 7]. Это – весьма сильное утверждение данной работы.
Разумеется, М.Л. Серяков должен был как-то отозваться о своих непосредственных предшественниках, занимавшихся дешифровками славянского слогового письма. К большому сожалению, весь раздел дешифровок XIX века им выпущен: ни Ф. Магнусен, ни А.И. Шёгрен, ни С. Гедеонов, ни граф А.С. Уваров в качестве эпиграфистов им не упомянуты. Нет представлений у него и о попытках дешифровок первой половины нашего века. По сути дела, он знаком только с теми эпиграфистами, которых в свое время обозначил В.А. Истрин [17]: с Н.А. Константиновым, Н.В. Энговатовым и И.А. Фигуровским. К сожалению, в критике работ этих исследователей он повторяет аргументы В.А. Истрина и не видит в их деятельности никакого вклада в процесс дешифровки, хотя некоторое исключение он делает для Фигуровского: «…из-за … слабых мест, других ошибок и уязвимости самого метода реконструкции, все три гипотезы подавляющим большинством ученых были отвергнуты как ошибочные, абсолютно ненаучные и постепенно были забыты. От себя добавим, что только Фигуровский (хоть и неправильно) попробовал пойти от расшифровки надписей, а остальные два исследователя пошли от сличения разрозненных знаков, хоть хорошо известно, что без переводя связной надписи в принципе невозможно доказывать правильность той или иной расшифровки» [6, с. 7]. На наш взгляд, М.Л. Серяков незнаком с работой Н.А. Константинова [2], где речь как раз идет о дешифровках. Это объясняется тем, что работа [2] вышла в 1963 г., когда и книга [17], так что В.А. Истрин о ней не знал и не успел включить ее в свой обзор. А М.Л. Серяков самостоятельных исследований творчества Н.А. Константинова не проводил. Наконец, совершенно удивляет его отзыв о Г.С. Гриневиче: «В 1993 г. дилетант-любитель Г.С. Гриневичвыпускает книгу о праславянской письменности, в которой он объявляет таковой не только загадочные надписи с территории древней Руси, но и Фестский диск с Крита, письменность цивилизации долины Инда, этрусскую письменность и т.д. Стремление объявить не считаясь ни с временем, ни с расстоянием, ни с элементарным здравым смыслом все нерасшифрованные письменности славянскими лишь дискредитирует проблему славянской письменности и мешает ее правильному решению» [6, с. 12]. Конечно, понять возмущение М.Л. Серякова можно, и во многом мы согласны с его оценкой сравнительно-грамматологической части исследований Г.С. Гриневича. Но с другой стороны, было бы неверным замалчивать определенный вклад в процесс дешифровки славянских надписей, который внес Г.С. Гриневич. Так что в целом история дешифровок славянского слогового письма известна М.Л. Серякову очень поверхностно.
Зато много место отдано рассмотрению в общем-то посторонней проблемы – проблемы подлинности «Велесовой книги». Однако, вместе с тем, М.Л. Серяков проводит и две важные мысли. Первая из них такова: тема существования раннесредневековой славянской письменности «стала приобретать скандальный оттенок, стало ясно, что ни славы, ни имени на ней не сделаешь, и крупные специалисты начали ее избегать из опасения нанести ущерб своей научной репутации. На многие годы проблема дохристианской письменности на Руси исчезает со страниц специальных изданий и, фактически, отдается на откуп любителям – непрофессионалам» [6, с. 11]. Вторая мысль посвящена критике ведущего специалиста по истории славянской письменности из Института славяноведения и балканистике Б.Н. Флори, цитату из которого М.Л. Серяков приводит («к сожалению, не имеется каких-либо следов существования такого письмаили упоминания о нем в других источниках» [18]) с комментарием «И это несмотря на многочисленные свидетельства его существования!» [6, с. 11]. Эта критика Б.Н. Флори остается справедливой и на сегодня, ибо Б.Н. Флоря и теперь полагает, что у славян своей письменности не было, ибо «первоначально это были тексты, исполненные чужим письмом и на чужом языке. Такой характер имели, например, греческие надписи болгарских правителей конца VIII – первой половины IX века. Необходимость в письменных текстах стала особенно настоятельной, когда с конца VIII века отдельные группы славян стали применять крещение и на славянских землях появились христианские миссионеры» [19, с 299]. Тем самым М.Л. Серяков правильно очерчивает совершенно невероятное для состояния отечественной грамматологии положение, когда крупные ученые просто игнорируют проблему существования древней славянской письменной культуры.
Приятно также видеть уважение со стороны М.Л. Серякова к корифею отечественных исследований в облати славянского язычества, академику Б.А. Рыбакову, поскольку его взгляды разделяют далеко не все историки культуры.
Во второй главе рассматриваются свидетельства очевидцев существования докирилловской письменности. Это – весьма существенный раздел монографии, говорящий о проблеме привычным способом, ссылками на свидетельства древних. Здесь приводятся фрагменты из «Жития» Кирилла, выдержки из Прокопия Кесарийского, из Константина Багрянородного, из Аль-Масуди, из Титмара Мерзебургского, из Ахмеда ибн-Фадлана, из анонимного автора «Моджмал ат-таварих», из договоров Олега и Игоря с греками, из былины о Садко – весьма впечатляющий материал, найденный П.А. Лавровым, С. Гедеоновым, А.Я. Гаркави, М.Сасюлевичем, А.В. Аничковым и другими исследователями. Подводя итог главе, М.Л. Серяков пишет: «Итак, опираясь на эти, а также и на приводимые в последующих главах факты, можно с абсолютной уверенностью утверждать – письменность на Руси в дохристианскую эпоху была. Это бесспорно и только предвзятый человек возьмется отрицать этот факт» [6, с. 23].
Третья глава рассматривает кириллицу до 988 года. Кроме известных положений о том, что до Кирилла славяне пытались писать греческими и латинскими буквами «без устроения», автор приводит мнение Л.П.Жуковской об отсутствии в кириллице числовых значений у букв для обозначения славянских звуков, из чего она делает вывод о том, что кириллице и глаголице предшествовала какая-то традиция использования греческих букв. Автор не только поддерживает эту гипотезу, но и приводит в ее пользу косвенные доказательства, например, большое количество найденных писал в русских городах. Правда, автор оговаривается: «какова была национальная принадлежность их владельцев и какую письменность они использовали – на эти вопросы найденные писала не дают ответа» [6, с. 25]. Другим доказательством с позиций автора является надпись на Добружицком камне 943 г., которая, как он считает, «была высечена кем-то из войска Игоря и его союзников» [6, с. 26]. Третьим доказательством автор считает несохранившийся крест княгини Ольги, где надпись «могла быть или греческой, или сделана кириллицей» [6, с. 26]. Наконец, четвертым доказательством автор считает кувшин для нефти из Тмутаракани. Обсуждаются также Бандуриево сказание о существовании в 866 г. у русских 35 письмен, гипотеза автора о существовании у славян обозначений славянских звуков до включения их в азбуку Кирилла и свидетельство Фахр ад-Дина Мубарек-шаха 1206 г. о существовании у хазар письма, заимствованного от русских.
Оригинальной можно считать мысль М.Л. Серякова о влиянии славянской письменности на готское письмо. «Наше внимание сразу привлекает буква Ч, которой соответствует цифра 90. В кириллице эта буква относится к числу специфически славянских, не имеющих аналогов в греческом алфавите, имеет точно таео же начертание, как в готском, и аналогичное числовое значение. Все это позволяет предположить, что и Вульфила, и Кирилл заимствовали эту букву с присущим ей цифровым значением из одного источника. Естественно, нашлось бы немало зарубежных и отечественных историков, с радостью объявивших, что Ч заимствовано кириллицей из готского алфавита. И такие заявления обязательно последовали бы, если бы не одно обстоятельство: в алфавите Вульфилы Ч является единственной буквой из 27, не имеющей звукового значения. Следовательно, собственно готской эта буква быть не может, и была заимствована епископом у какого-то другого народа только в качестве цифры для сохранения стройной числовой последовательности создаваемого им алфавита. Могли ли готы заимствовать букву Ч у славян? Да, могли. Известные нам исторические данные не противоречат этой гипотезе и делают ее весьма вероятной. Двигаясь с севера, готы в первой половине III в. н.э. достигают Северного Причерноморья и создают в Восточной Европе свое могущественное государство, просуществовавшее вплоть до его разгрома гуннами в 375 г. Оказавшись в этом регионе, готы неизбежно должны были вступить в контакт с обитавшими там издревле славянскими племенами, что подтверждают готские историки» [6, с. 28-29]. Такого рода интересные гипотезы нам пока не встречались. В обоснование ее М.Л. Серяков приводит мнение ряда ученых о том, что ряд букв готского алфавита носят славянские названия (аз, иже, наш, ферт), абсолютно нетипичные для германских языков [6, с. 29]. Приводится и один отрывок из Иордана, трактуемый автором как описание славян.
Рассматривается также древнейшая русская надпись, обычно читаемая как ГОРОУХЩА, приводятся ее обычные толкования. Автор считает, что «к однозначному, устраивающему всех ученых толкованию гнездовской надписи пока еще не удалось придти, и случай этот еще раз иллюстрирует запутанность и сложность разбираемой проблемы» [6, с. 29]. Мы вполне согласны с такой позицией автора, для которого все предложенные чтения кажутся сомнительными; мы показали, что эта надпись содержит слоговые знаки и тем самым относится к смешанным; отсюда и неудовлетворительность существующих ее чтений [20, с. 126-127]. Жаль, что сам автор не обратил внимания на особенности графики надписи.
Рассматриваются также надписи на «цилиндрах» из Новгорода и два других эпиграфических источника: пряслице с Рюрикова городища и астрагал с городища Гарналь. В отношении последних утверждать что-либо трудно: на наш взгляд, пряслице с Рюрикова городища не содержит ни кириллицы, ни слоговых знаков; второй же исторический памятник пока не опубликован. Наконец, рассматривается знаменитая Киевская азбука, обнаруженная С.А. Высоцким. Вопреки мнению большинства исследователей, автор не соглашается с мнением Высоцкого о ней как о своего рода протокириллице. «Самым главным возражением, мешающим окончательно согласиться с С. Высоцким и признать в Софийской азбуке протокириллицу, является ее возраст: она как минимум на 100 лет старше гнездовской надписи. Что могло заставить человека XI века, когда на Руси уже широко была распространена кириллица, писать на стене храма древнюю, неполную азбуку?» [6, с. 33]. И здесь мы тоже вынуждены согласиться с аргументами этого исследователя.
Правда, тем самым несколько убывает число памятников, на которые можно опираться для утверждения о существовании на Руси кириллицы до 988 г. Однако автор, сделав подобное утверждение, тут же добавляет: «Но что это доказывает? Только то, что кириллица появляется на Руси несколькими десятилетиями раньше даты официального принятия христианства. И это ни в коей степени не способно привести нас к решению вопроса о существовании русской самобытной письменности, не связанной с христианством» [6, с. 34]. В таком случае кажется сомнительным само помещение данной главы монографии: автор лишь показывает свою эрудицию в проблеме существования ранней кириллицы, ничего не добавляя к проблеме существования докирилловской письменности.
Если три рассмотренные главы можно считать традиционным обзором литературы, то начиная с четвертой, «Письмена исконной Руси», начинается оригинальное исследование автора. Приводится надпись эль-Недима [21, с. 513] и попытки ее чтения или толкования Френом, Шёгреном, Гедеоновым и Таланкиным. А затем следует интереснейшее описание собственной попытки ее прочтения, где мы процитируем ряд моментов. «С самого начала, -отмечает М.Л. Серяков, – я был вынужден идти по единственно возможному пути сравнения этой русской надписи с письменностью других народов. В первую очередь попытка перевода через алфавит абсолютно чуждого нам по крови и языку народа была бы крайне сомнительна и рискованна. Скандинавские руны, как было показано выше, не имели абсолютно никакого сходства с исконной русской письменностью, и любая попытка расшифровки с их помощью была заведомо обречена на провал. Греческий и латинский алфавиты, развившиеся под влиянием финикийского, также не были похожи и автоматически исключались. Хеттскую и древнеперсидскую клинопись тоже можно было опустить с самого начала. Хеттская иероглифическая, огамическая, кипрская и крито-микенская письменности при сравнении не обнаруживали сколько-нибудь заслуживающего внимания сходства. В качестве аналога осталась только одна индоевропейская система письма – древнеиндийское брахми» [6, с. 34]. В приведенном отрывке нас смущает наличие двух противоречий. Первое: если попытка перевода славянского письма через письмо чуждого по духу и крови народа казалась автору сомнительной, почему же он остановился на письме древних индийцев? Ведь они отстоят от нас ничуть не ближе, чем древние персы и много дальше, чем германцы, руны которых Серяков считает нам чуждыми. В этом состоит и второе противоречие: почти весь XIX век германские руны многие исследователи путали со славянскими слоговыми знаками, этого не избежал, как увидим, и сам Серяков; почему же он полагает, что «руны не имели абсолютно никакого сходства с исконной русской письменностью»? Из этих двух противоречий мы вынуждены сделать неутешительный вывод о том, что с одной стороны, М.Л. Серяков плохо знаком с разновидностями германского футарка, а с другой – весьма плохо ознакомлен как историей славянской дешифровки (о чем мы уже говорили выше), так и, что еще хуже, с корпусом славянских слоговых надписей. Кроме того, на наш взгляд он сильно уступает трем рассмотренным им предшественникам и Гриневичу в самом существенном: все они считали знаки Руси автохтонными (даже Н.А. Константинов перестал считать их «причерноморскими», заимствованными с Кипра, а начал считать «приднепровскими»), а он, М.Л. Серяков, все-таки предпочел вывести их из письма брахми! К сожалению, грамматология даже средневековья (уже не говоря о древности!) пока находится в таком состоянии, что определять письменность методом исключения – крайне рискованное занятие. На самом деле неисследованных систем письма, относящихся к этим периодам, едва ли не больше, чем исследованных.
Разумеется, спутать славянское слоговое письмо с письмом брахми – редкая экзотика. Однако злую шутку в данном случае сыграла именно надпись эль-Недима, выполненная особым стилем, где прямые линии превращаются в необычные зигзаги. Попади в качестве образца М.Л. Серякову любой другой пример, – и его вывод мог бы быть другим.
Рассмотрим, однако, сам процесс чтения. М.Л. Серяков прочитал надпись эль-Недима первой, и совершенно неожиданно для себя. Это чтение выглядело таким [6, с. 39].
Результат гласит: ДАЙ УДАЧИ ТЕ, РАТНЫЙ БГ! Он не вполне понятен, ибо данный текст служил пропуском на территорию русских; такое приветствие было бы уместно, если бы эта записка вручалась князю непосредственно, а не предъявлялась бы каждому постовому. Так что в правильности чтения сомнения возникают уже на этапе рассмотрения общего смысла.
Есть претензии и с эпиграфической точки зрения. Так, первая лигатура читается только в нижней части (кстати, усмотрение в нем зеркального ДА довольно сомнительно), тогда как верхушка ее остается без внимания. Вообще говоря, подобный знак был выделен этим эпиграфистом в его сводной таблице как К, а в письме брахми как КХА, но его чтение привело бы к непонятному слову КДАЙ или КХАДАЙ. Следующие три знака в тексте изображены похожими на жирные запятые с длинными хвостами; эпиграфист достаточно смело толкует их как три точки, расположенные по треугольнику Вообще говоря, палочка в брахми читается как Р, а кружочек, в том числе и с точкой внутри – как ТХА. Если следующий знак в виде уголка еще имеет какое-то сходство со знаком У, то признание следующего за ним знака за ДА достаточно сомнительно. Следующий знак отличается от ЧА квадратным основанием; чтобы его читать ЧИ, он должен иметь форму , а не . Знак ТЕ в какой-то степени похож (хотя в надписи эль Недима он гораздо сильнее вытянут по горизонтали), РА соответствует письму брахми и выглядит в виде черточки, но Т должно было выглядеть на транслитерации кружочком, как в тексте надписи, а М.Л. Серяков его почему-то изображает квадратиком. Н действительно изображается перевернутой буквой Т, однако именно Н; чтобы получить чтение НЫ (НИ), следовало бы добавить в него палочку, , чего, однако, нет в тексте. Наконец, последний знак в брахми обозначает БХА, и его чтение как БГ или БОГ – вольность М.Л. Серякова. Тем самым, строгое следование письму брахми дало бы иную транслитерацию: КХАДА ТХАР ТХАР ТХАР УДАТХА ТЕТХАР НАБХА, что, разумеется, ничего похожего на славянское звучание не имеет. Если учесть, что графически каждый из рассмотренных знаков письма брахми весьма сильно отличается от начертаний надписи, чтение следует признать совершенно негодным.
Между тем, М.Л. Серяков остался в восторге от проведенного чтения и весь остаток главы посвятил пониманию того, «как же можно объяснить столь большую схожесть брахми и древнейшей русской письменности» [6, с. 42]. Точку зрения о прямом заимствовании ее из Индии в VIII-X вв. он отвергает как маловероятную, придя к иному выводу: «и брахми, и древнейшая русская письменность возникли и развивались из одного источника, что и объясняет их сходство. Эта гипотеза приводит нас к мысли о существовании письменности у индоевропейцев еще до распада их общности во II тысячелетии до н.э. Звучит несколько невероятно, но, вместе с тем, это единственное разумное объяснение» [6, с. 42]. Для нас этот вывод тоже звучит «несколько невероятно», но не потому, что мы не допускаем существование письменности в указанное время, а потому что, судя по прошедшим тысячелетиям, обе системы письма должны были разойтись настолько, что читать одну письменность с помощью другой было бы невозможным.
Кстати, надпись эль-Недима действительно исполняла роль пропуска, но читается она совсем иначе:
Здесь, как видим, хотя есть лигатуры и некоторое несоответствие транслитерации знакам надписи, все же больше сходства; а несовпадение объясняется индивидуальными особенностями автора надписи. Смысл ее, БЕРИ ЕГО И ВЕДИ К БРАТЬЯМ, вполне понятен.
Пятая глава называется «Подтверждение» – имеется в виду подтверждение гипотезы М.Л. Серякова о возможности чтения славянских надписей на основе письма брахми. Здесь представлено несколько образцов его дешифровок, которые мы, однако, приводим несколько в ином порядке. Первым рассмотрим чтение надписи на камне из села Пневище [22, с. 34]. Эта большая надпись привлекла особое внимание М.Л. Серякова, и он посвятил ее рассмотрению и обсуждению несколько страниц. В результате получилось такое чтение [6, с. 60-61].
Здесь верхняя строка представляет собой графемы надписи, вторая строка – их транслитерацию знаками письма брахми, третья – транслитерацию буквами современного гражданского русского письма, и нижняя – окончательную редакцию текста. Эпиграфист полагает, что в данной надписи говорится: ВОТ КНЯЖЕ РЕЧЬ ДА(Л): А ГРАДУ ПРАВИ(ТЬ)… НАРЯД. ОДАРИ ТЕПЕРЬ РОД ЩЕКА, КОИ МОГ УЩИТИ(ТЬ) РОТУА. Этот результат редактируется еще раз, и теперь получается гладкая фраза: КОГДА Я УМРУ (?), ГРАДУ ХРАНИТЬ ПОРЯДОК. (БОЖЕ)(?), ОДАРИ ТЕПЕРЬ РОД ЩЕКА, КОТОРЫЙ МОГ ЗАЩИТИТЬ СПРАВЕДЛИВОСТЬ.
Итак, полагается, что когда-то вблизи деревни Пневище было княжеское захоронение, и на нем якобы была высечена последняя воля князя. Однако, никакого ГРАДА поблизости не было, который должен был ХРАНИТЬ ПОРЯДОК. Не найдено и княжеской могилы. А иметь распоряжение князя в чистом поле весьма странно. Кстати, КНЯЖЕ – это форма звательного падежа от слова КНЯЗЬ, она употребляется только при обращении, но не в повествовании. И на могилах обычно писали эпитафии, пожелания от живущих умершему, но не цитаты из их речей, и не их распоряжения. Кстати, чаще всего на надгробьях упоминаются имена покойных. Так что надгробной данная надпись быть не может.
Сомнения усиливаются при взгляде на полученный текст в первой редакции. Тут есть несогласования (РОД…КОИ вместо КОТОРЫЙ) и странные слова (РОТУА, УЩИТИ), которых быть не должно. Сопоставление этого текста с подстрочником показывает огромное желание эпиграфиста сделать его славянским. На самом деле подстрочник гласит (с разбивкой на слова в соответствии с текстом первой редакции): ВТА КАНУЙЖЕ РАЕЧА ДА. ГХАРАДАУ ПИРАВИ (далее идет текст, который М.Л. Серяков счел возможным опустить: РАЕ-РАЕ-РОК) НАРАДА (изображение рыбы). ОДХАРА ТХАПАРА РАДА ЩЕКА, КА МАГА УЩЕТХА РАДАА. Ничего славянского тут также нет.
Нечего говорить и о том, что знаки письма брахми плохо совпадают с графикой надписи. Кстати, текст данной надписи тоже славянский, русский, и его вполне можно прочитать.
Общий смысл текста понятен – речь идет либо о ночном незаконном лове, либо о краже рыбы из чужой заводи.
Последней крупной славянской надписью, прочитанной М.Л. Серяковым, явилась легенда на печати Святослава [6, с. 62-63]:
В окончательном виде этот текст у него читается так: ТО СВЯТОСЛАВ… РОТУ ДАН ГРА(МО)ТУ ИНАХ…У (?) ГАБИЧА [6 с. 63]. Честно говоря, из него ничего невозможно понять: зачем дан Святослав какому-то РОТУ и что такое ГРАМОТУ ИНАХУ, и кто такой ГАБИЧ. Эпиграфист поясняет: «Последнее слово может быть именем, а может иметь общее происхождение с древнерусским словом «габити» – «притеснять», и в данном контексте обозначать, вероятнее всего, «оттиск»» [6, с. 63]. Но и с таким пояснением нам неясно, что означает ГРАМОТУ ИНАХУ ОТТИСК. Ясно лишь, что ОТТИСК что-то делает с ГРАМОТОЙ, но что именно, непонятно.
Короче говоря, неудовлетворительность чтения видна уже на уровне окончательного результата. Обращение к подстрочнику дает совершенно неславянский текст: КАТХА САТЛАГА РАТА ?? ДАНА ГАРАТХУ ИНАХ??У ГАБИЧА. И опять знаки письма брахми мало соответствуют графике начертаний текста. Особенно велико несовпадение последних двух знаков, БИ и ЧА слова ГАБИЧА.
Опять-таки, речь идет о чтении любопытного текста. В действительности знаки на печати [27, с. 38] читаются совершенно иначе.
Из малых надписей М.Л. Серяков читает монограмму на перстне Киевского клада, опубликованного Н. Кондаковым [24, с. 107 № 70], хотя знакомится с ней по работе Б.А. Рыбакова [25, с. 237, рис. 30], перевернув эту надпись слева направо, поскольку считает, что оттиск должен быть зеркальным по отношению к надписи на щитке.
Читает он эту надпись двояко: либо как ЛЕТА ДАНА, либо как ЛУДАНА, «название загадочного восточнославянского племени у некоторых арабских авторов» [6, с. 54]. Оба варианта кажутся нам странными: что означает надпись: ЛЕТА ДАНА на перстне? ДАН ЛЕТОМ? Кем дан? Обычно дату подарка перстня на самом перстне не изображают. Еще менее понятно название одного из племен в арабском произношении в начертании на перстне состоятельного киевлянина. Словом, интерпретация весьма странная.
Обращение к подстрочнику просто пугает: оказывается, написано ЛАТА УДААНАА. Из этого трудно извлечь и первое, и второе ч